И тут явился ко мне мой чёрт… (Рассказ) — Павел Крылов

II. — А, Ульяна Матвеевна, — обратился он к ней, — простите. Проходите, присаживайтесь. Да, да, сюда, пожалуйста, — он указал на свободное кресло.

Ульяне вдруг стало страшно неловко. Как бы то ни казалось глупым, но впервые с момента ареста она устыдилась за свой истерзанный вид. Она всегда считала себя воспитанной и опрятной, и ей случалось посмеиваться над плохо одетыми одноклассницами, пусть её потом и посещали угрызения совести. Всегда и в любых обстоятельствах ей нравилось хорошо выглядеть.

Да, сегодня утром на допрос в кабинет Кулешова, залитый кровью и пропахший вонючей махоркой, она входила с гордо поднятой головой, твердо ступая босиком по грязному полу. Только так, в испачканных юбке и кофточке, вся в синяках и кровоподтёках и должна была выглядеть настоящая советская партизанка, измученная, но не сломленная врагами. Здесь же перед изящно одетым и издевательски обходительным господином девушка оказалась в сильном замешательстве.

Немец оценил её чувства, привстал ей навстречу и вновь настойчиво предложил присесть.

— Забирайтесь, забирайтесь в кресло, — ободрительным тоном говорил он, — Да, да, можно с ногами.

И Уля неожиданно легко для самой себя подчинилась словам врага. Все последние дни она вела себя так, чтобы немцы и полицаи поняли всю силу её ненависти к ним: упорно молчала в ответ на самые простые и не имеющие отношения к делу вопросы, грубила, игнорировала приказы тюремного начальства, заставляя постоянно применять против себя силу.

Захватчики Уляшу отталкивали всем — чужой каркающей речью, барским высокомерием офицеров, развязной бравадой и сальными остротами солдат, и общим для тех и других презрением к простому народу — презрением высшей расы господ к низшей расе рабов. Но в голосе, взгляде и всей повадке сегодняшнего противника она не почувствовала привычного сплава животной злобы и страха, неумело маскируемого яростью. Напротив, она ощутила вполне искреннее к себе уважение и какую-то заинтересованность.

В немце определенно было что-то притягательное, может быть, одно только, что он не носил мундир и превосходно изъяснялся по-русски. «Не хуже нашего Ивана Алексеевича», — мелькнула быстро совсем уж кощунственная мысль, которую Уляша тут же постаралась прогнать. Очень осторожно, чтобы не пробудить лишней боли в избитом теле, она, поджав ноги, устроилась калачиком в огромном кресле. Подчеркнуто вежливое обращение немца порядком интриговало её. «Как долго может продолжаться эта игра?» — думала Уляша. «Ну, ладно, пусть. Поиграем немного, если фашисту хочется. Всё равно ничего не скажу!» — повторяла она про себя как заклинание.

Тем временем, «Фридрих Францевич» подал ей толстый плед:

— Укройтесь. Я вижу, Вы совсем озябли. Позвольте, я организую нам кофе, — с этими словами немец покинул кресло, накрутил на приемнике какую-то другую станцию и переместился в дальний угол комнаты за спину Ульяне, принявшись колдовать над кофемолкой, спиртовкой и креманкой.

“Боишься, фашист, что я тебя сзади стукну. Здоровый, а боишься!» — думала Ульяна, поправляя растрепавшиеся волосы и рассматривая комнату. Прилично обставленная, в недавнем прошлом она служила рабочим кабинетом советского руководителя, а сейчас походила на книжный склад. Казалось, сюда полицаи стащили всё, что смогли собрать по домам краснодонцев в первые дни оккупации — сочинения Ленина, Сталина, Карла Маркса, романы Горького, Алексея Толстого, Островского, стихи Маяковского, Сосюры и Демьяна Бедного. Вперемешку с книгами лежали коробки с патефонными пластинками советских песен и подшивки газет. Было заметно, часть этого богатства находилась у нового «хозяина» в работе. Просторный письменный стол с модной до войны зеленой лампой был уставлен стопками раскрытых томов, а оставшееся пространство устилали находившиеся в относительном беспорядке исписанные листы бумаги. «Писатель!» — зло усмехнулась про себя Уляша.

По радио передавали незнакомую ей немецкую оперу: где-то далеко пела женщина очень печальным и проникновенным голосом. Ульяна учила в школе немецкий и даже считалась неплохой ученицей, но в арии разобрала лишь несколько слов: «Mein liebe Sohn…» (Ясно, о сыне плачет!) да ещё «Glück verloren» (Ну, да, пропало счастье). Девушке стало немного обидно, укором ей был свободно читающий и говорящий по-русски враг. Если б она только знала немецкий, ну хотя бы как Ниночка Минаева! И такая же мечтательная, как и на воле, она уже воображала себе, как сходится с захватчиками в словесной дуэли на их грубом языке, про который ещё Ломоносов сказал, что се есть наилучший язык для разговора с неприятелем. Какой фантастический это был бы поединок!

И тема арии, словно подчиняясь мыслям Уляши, сменилась. Место горестного плача занял в ней горячий напор: «Du, du, du!» — звала кого-то неизвестная артистка, и мелодия, взбираясь по ступенькам звукоряда, становилась всё более и более воинственной, пока в кульминации она не превратилась в настоящий боевой клич, в котором уже не было слов, одни отрывистые высокие ноты. (Требует мести!) (Не хуже мы этих чертовых немцев, пропади они пропадом!)

Врагу ария тоже определенно нравилась. Он продолжал возиться где-то за спиной девушки, но чуткая Уляша поняла это по тому, как изменился ритм его движений. Она вспоминала, что совсем недавно закончила «Фауста». Ведь Гёте тоже был немцем. Быть может, думала она, и этот полковник читал «Фауста» до того, как стал фашистом? (Да, да, определённо читал). Она ещё раз обвела глазами забитые книжные полки, и тут её взгляд остановился на портрете, висевшем на месте, которое можно было бы уверенно назвать почётным.

На портрете был изображен пожилой человек в военном мундире старых времён. Высокий лоб, редкие, зачёсанные вправо волосы, прямой нос и строгий взгляд из-под кустистых бровей, огромные вислые усы делали его похожим на постаревшего казака. (На Гитлера совсем не тянет. Может быть, Бисмарк? С интересом рассматривая портрет, Уля вспоминала уроки истории.)

— Мой дедушка, — послышался из-за спины голос. Он перехватил её взгляд и поторопился с пояснением, в котором слышалась ничуть не скрываемая гордость.

— Вам не приходилось до войны бывать в Севастополе? — спросил он и тут же продолжил: — Не приходилось, увы, и мне. Я ездил туда в прошлом октябре, на пепелище. Там, в центре города есть место, называвшееся Исторический бульвар. Моему дедушке там стоял памятник, неподалеку от его могилы.

 Продолжение следует…