Лазерный уровень, или Жизнь и смерть в маленьком посёлке городского типа (пасхальная сказка) — Артур Аршакуни

VIII. Он налил ещё, потом взял с самодельной фанерной полки над головой, где хранились инструкции ко всевозможным инструментам, «Журавлиный танец» Андрея Леопольдовича, — второй, тот, что Васёк выпросил у Татьяны Аркадьевны для себя, и открыл на том же, много раз читанном месте:

От шпалерных болот измождённого ленного града[1]…

Гнилостная ухмылка Гоблина.

Бегающие глаза Коляна.

Не нравилось ему это.

Сама по себе ухмылка и сами по себе бегающие глаза – хрен бы с ними, а вот вместе это Витьку активно не нравилось. А это было плохо и само по себе, и потому, что нарушало цельность и ладность тайм-аута Витька.

До этого он подходил к  Ваську по поводу шпалер и ленного града. Молодец, сукин сын, в две секунды слазал в Википедию и выдал ему развернутый ответ. Сейчас надо удержать в голове этот развернутый ответ с самой строчкой. А тут Гоблин.

Витёк матюгнулся и налил ещё раз.

Ангелина несколько раз подходила на цыпочках к двери гаража, прислушивалась.  Звякало стекло, елозил табурет по дощатому полу, пару раз Витёк выразился. Это была не беда, — матерится, значит, всё в порядке, потому что выпускает пар. А вот когда он стал говорить разные непонятные слова, — это сильно встревожило Ангелину. Шпалерные болота они ещё с Васьком обсуждали, а вот дальше:

— Валун, — и снова: — валун, — а потом, без раскачки: — Сраму не имут, говоришь? Врёшь, сволочь! Осрамить память — не срам? – и ещё: — Научись, салага, простой морской вязать! — а дальше совсем непонятное: то ли «кто», то ли «Като», Ангелине показалось, что речь о какой-то женщине, так что захолонуло внутри, и она вернулась в дом, чтобы не зареветь в голос у двери гаража.

Витёк налил было ещё, но рука с бутылкой замерла над краем стакана.

Он вспомнил – давно, лет десять назад — поход на озеро Вялое за грибами. Озеро находилось в самом центре болота, и к нему надо было идти километров пять по лесу, а потом – ещё десять по болоту. Значит, по болоту, по едва различимой в толстенном слое мха тропе. По тропе, значит… Вспомнил эту мшаную равнину с аккуратно уложенными, словно причёсанными гигантской щёткой для волос, одна к одной, стебельками мха, вспомнил то ощущение опасности, возникающее от мерно дышащей под ногами бездны, вспомнил тягучие волны зелёного ковра, неохотно расходящиеся после каждого шага, и одновременно в голове вспыхнул ленный град, легко и просто перелившийся в Ленинград, и он встал от верстака, направляясь в дом, сдерживая в себе ликование победы, сдерживая, потому что следом шла другая строка

В не-пойми-что-теперь: Алтайбург? Славабад? Китежстан?

и это было не страшно, а радостно, ведь он всенепременно расколет Алтайбург, расшифрует Славабад и расколдует Китежстан, и только одно горько – сознавать, что жизнь в основном прошла, а целый мир в ней, мир невесомых небесных стихов, остался для него непознанным, а он даже не дверь в него приоткрыл, а всего лишь заглянул в замочную скважину.

Он вошёл в дом, как обычно, в меру шумно, но, проходя мимо комнаты Васька, погрозил кому-то кулаком и дурашливо приложил палец к губам. Вошёл в спальню. Ангелина, увидев его улыбающееся лицо, помертвела и стиснула ворот халата у горла:

— Витёк… Витюнечка… Донбасс?!

— ..ебас, сцуко, — ласково ответил Витёк и упал лицом в подушки.

9.

Витёк проснулся от яркого солнца, заливающего жарким янтарём комнату, дом и весь окружающий мир. Троица, сообразил он, завтра же Троица, день, по которому он с детства привык отмечать начало настоящего лета. У него с Андреем Леопольдовичем был разговор на эту тему, опять вспомнилось само собой. О том, что все три самых значительных праздника в христианстве, означают движение от зла к благу. Особенно для холодной северной России: Рождество как символ победы одного гордого Духа над ужасом и скрежетом зубовным зимнего мрака и мороза; Пасха как единение Духа и Души, в то время как Плоть всё ещё стоит босыми ногами в талой апрельской воде и корчится от холода; и Троица как единение Духа, Души и Плоти в райских тёплых блаженных кущах.

Грамотный стал, усмехнулся Витёк. Тебе бы проповеди читать бабкам в церкви.

Он сел на кровати. Сколько же я проспал? А сколько же тогда выпил?

В комнату тут же вплыла Ангелина, словно дожидалась за дверью, со стаканом крепкого чая с лимоном. Знала давно, что после тайм-аута Витёк никогда не похмеляется.

— Ну, ты даёшь, Коровина, — растроганно сказал Витёк.

— То-то же, Рогов, цени, — отпарировала Ангелина. – Найди другую такую дурочку.

У них была такая игра, ещё с первых лет совместной жизни, — при хорошем настроении называть друг друга по фамилии. И в этой игре шутка Витька «бодливая Коровина все-таки Рогову дала» была самой невинной.

— Ну, как оно там, — неопределенно спросил Витёк.

— Да я Васька пораньше уложила, а ты сидел у себя в гараже тихо, я справлялась…

— Да уж понятно.

— Ничего тебе не понятно, Рогов!

— Сколько же я проспал?

— Вечером вчера как пришёл, так до утра.

— А выпил сколько?

— Одна пустая, вторая початая, а две нетронуты.

Это полторы получается, подумал Витёк. Ерунда получается, а не тайм-аут.

— Песни пел? Матерился?

— Не, матерился в меру. Песни не пел. А вот говорил что-то громко и непонятно. С выражением… Как пропагандист в телевизоре.

— И чо?

— Сраму не имут, спросил кого-то. И сам ответил непонятно. Пару раз сказал: валун, валун. (Витёк похолодел при этом.) Потом морские узлы учил кого-то вязать. И сволочь какую-то помянул.

И тут Витёк вспомнил все до последней секунды. Вспомнил и шпалерные болота, и катящуюся по церковному полу ватрушку, и мучнистое лицо Коляна, и глумливую ухмылку Гоблина.

И вздох Эзопа, учуявшего-таки в книге запах хозяина.

— Тих-тих, Коровина, тих-тих, — бормотал он, шаря вокруг в поисках рубахи. Потом вскочил и стал лихорадочно одеваться. Схватил мобильник, нашёл нужный телефон, после чего скорчил жене зверскую рожу. Она, обиженно фыркнув, удалилась.

Появилась, когда Витёк заканчивал разговор, несколько раз повторив «час ноль-ноль».

— К этой сучке не пущу! Ни в час, ни когда!

— К какой сучке, Гелька?

— К Като.

— Не понял, — на самом деле Витёк понял, но прикинулся шлангом, чтобы не рассмеяться и совсем не обидеть жену.

— Куда ты собрался? Её ведь Като зовут? Знаю я – Катька по паспорту. Блядь фасонистая… Кастрирую, Рогов! Что за свидание в час?

Он принял загадочный вид.

— Это секрет. Военная тайна.

— Витёк… Ну что ты всё время насмехаешься надо мной?

— Придёт время – узнаешь.

— Скажи, это не Донбасс и не краля на стороне?

— Говна пирога.

— А ты не обманываешь?

Тут Витёк снова скорчил зверскую рожу и протянул своим самым противным тоном:

— Коровина!

— От Рогова слышу, — отвечала Ангелина, на время утешенная.

Закончив разговор, Витёк пошёл в комнату сына и нашёл его, естественно за компьютером.

Он присел рядом.

— Ну, сын, рассказывай.

— У нас уже каникулы.

— Здорово. Без троек, как и обещал?

— Без.

— Ну, тогда с меня скутер, как и обещал. Да, на флешку свою возьми у матери.

— Пап, за флешку спасибо. Но… не надо мне скутера.

— Чего? Ты не хочешь скутера? Импортного, с литыми дисками?

— Если честно, хочу, — Васёк потупился, но продолжил. – Но ещё больше я хочу Моммзена.

— Кого-кого?

— Моммзена. Это такой знаменитый историк. Он написал «Историю Рима».

— Мил человек, зачем тебе история Рима? Это ж когда было?

— Понимаешь, пап, — Васёк аж порозовел от волнения, — Рим для нас является образцом, потому что он… ну…  последовательно прошёл все стадии – от… ну… архаического общества к царству, затем к республике, затем… затем забыл, а закончил империей. И по отдельным кускам его историю можно сравнивать со всеми последующими государствами.

— О как! – изумился Витёк. – И чо – и нас тоже?

— Пап, ну что ты как маленький! Конечно, можно!

В дверь заглянула встревоженная Ангелина. Витёк поднялся, взъерошил сыну волосы на голове.

— Будет тебе Моммзен.

— И ещё Тойнби, пап, ага? – крикнул Васёк отцу вслед.

И тут Витёк как будто споткнулся обо что-то невидимое.

Он вернулся обратно, сел.

— Это от Андрея Леопольдовича? Моммзены эти и Тойнби?

Васёк поник головой и тихо ответил:

— Да.

— Жалко, что он помер, верно?

Снова долгое молчание и:

— Да.

— Ты можешь сделать одно дело для Андрея Леопольдовича, очень доброе и хорошее дело, — сказал Витёк.

Поймал внимательный взгляд сына и продолжил:

— Один ты не справишься. Есть у тебя надёжные друзья, такие, что в огонь и в воду?

— Серёга Волобуев… Петька Назаров… Пап, — Васёк замялся. – А девочек можно?

Витёк аж вспотел. А сын с жаром продолжил:

— Алёна Горбунова подойдёт, — она круче любого мальчишки!

— Ну, — Витёк откашлялся для солидности. – Тогда подойдёт.

Васёк стал гасить компьютер.

— Короче, сын, — Витёк оглянулся на дверь и придвинулся поближе, — завтра с утреца вы должны сделать вот что…

10.

Выехал Витёк на «Камазе» в полночь, хотя езды до места встречи было минут двадцать-двадцать пять. Оделся он в пёстрый комбинезон и кирзачи, а в вороте его куртки полосил треугольник тельняшки. Это был его обычный ежегодный наряд, зимой под куртку добавлялся свитер, а летом комбинезон скидывался, вот и весь хрен до копейки.

Продолжение следует…

[1]Здесь и далее – строки из стихотворения Андрея Караушина «Поездка на Алтай»