В память Мандельштама  (15 января Осипу Эмильевичу – 130 лет)

Олег KALANOV

Это какая улица?

Улица Мандельштама.

Что за фамилия чёртова? –

Криво звучит,а не прямо.

Мало в нём было лилейного,

Нрава он был не линейного,

И потому эта улица

Или, верней, эта яма

Так и зовётся по имени.

Этого Мандельштама.

Лагерь назывался «Спецприёмник СВИТЛага», то есть северо-восточного исправительно-трудового лагеря НКВД. Транзитный. Шестой километр от Владивостока, Вторая речка (ныне район города). Сейчас там, наверняка, есть улица «этого Мандельштама», не знаю точно. А вот памятник над могилой стоит. Да какой там могилой. Кто могилы копал тогда? Их за людей не считали. Сбрасывали в общую яму, как брёвна. Вот и зовётся теперь она, «эта яма», именем большого мастера, именем Мандельштама.

После ликвидации лагеря во Владивостоке его территория была отдана морскому экипажу Тихоокеанского флота. Военная часть законсервировала, сберегла конфигурацию лагеря, считая её объектом особой государственной важности. Таким образом, сохранились все лагерные захоронения. Там я и встретился с НИМ впервые в 1982 году, призванный выполнить почётный долг перед Родиной, и ожидая отправки на корабль в пересыльном пункте Тихоокеанского флота, Втором Флотском экипаже. Время было ещё «застойное», и знать бы я не знал «этой фамилии чёртовой», если бы не мой продвинутый сослуживец из города Свердловска, в то время уже читавший самиздат, и рассказавший, как было, и показавший, где было. Он прочитал на память несколько стихотворений и закончил своё импровизированное выступление «Мы живём под собою, не чуя страны…». Тогда я понял: это герой и искренне поклонился его праху. Потом была перестройка. Мы все читали «Огонёк» Коротича. Возмущались безнаказанностью тирана. Упивались лирикой поэтов и восхищались подвигами  героев. Вроде бы всё написано, всё сказано.

И вот недавно, прогуливаясь по латинскому кварталу, прямо напротив Сорбонны поднимаю глаза и вижу мемориальную доску: «С 1907 по 1908 в этом доме жил Осип Эмильевич Мандельштам».

А я ведь не знал… Он был здесь. Ходил по этой улице. Заходил в этот подъезд. У камина писал свои стихи. Поэт и герой. Да, герой, без преувеличения! В то время, когда нельзя было рассказать анекдот, или даже уронить газету на пол с изображением «вождя», осмелиться и заявить во всеуслышание: «Его толстые пальцы, как чёрные черви жирны,…. Что не казнь у него, то малина и широкая грудь осетина». Это всё равно, что спросить: «Где здесь пропасть для свободных?» И он шагнул в эту пропасть, не думаю, что без сожаления, но по-другому он не мог, ибо всегда «Мало в нём было лилейного, Нрава он был не линейного».

В революции 1905-го Мандельштам не участвовал только потому, что не совпал с ней по времени. Тогда он был ещё слишком юн и учился в Тенишевском коммерческом училище. В начале двадцатого века это было одно из лучших учебных заведений Санкт-Петербурга. Кузница «культурных кадров» России. Отсюда началось его увлечение поэзией, музыкой, театром и не только… Вчерашние блестящие выпускники училища Борис Синани и Иосиф Мандельштам едут в финляндскую Райволу, дабы записаться в боевую организацию эсеров, куда не были приняты только из-за нежного возраста. Родители юноши обеспокоились радикальными умонастроениями сына и решили отправить своё чадо подальше от очага революции, в Париж, на факультет словесности Сорбонны – старейшего университета Франции. Здесь разыгрывается эпилог революционной одиссеи Мандельштама, с юмором описанный в мемуарах его тогдашнего приятеля Михаила Карповича: «Весной 1908 года в Париже умер организатор боевой группы партии эсеров Григорий Александрович Гершуни, и эсерами было устроено собрание, посвящённое его памяти. Мандельштам выразил живейшее желание со мной туда пойти. Главным оратором на собрании был Б. В. Савинков. Как только он начал говорить, Мандельштам весь встрепенулся, поднялся со своего места и всю речь прослушал, стоя в проходе. Слушал он её в каком-то трансе, с полуоткрытым ртом и полузакрытыми глазами, откинувшись всем телом назад – так, что я даже боялся, как бы он не упал. Должен признаться, что вид у него был довольно комичный. Помню, как сидевшие с другой стороны прохода А. О. Фандоминский и Л. С. Гавронская, несмотря на всю серьёзность момента, не могли удержаться от смеха, глядя на Мандельштама».

3 октября, ещё не добравшись до Франции, Мандельштам отправляет родителям успокоительное письмо: «В дороге чувствую себя отлично. Погода разгулялась, и голова моя – тоже почти свободна от мыслей (надо полагать – радикально    революционных)».                                                                                                И вправду, Париж лечит от глупостей. Очутившись в Париже, свободный от опеки родителей и преподавателей, Мандельштам впервые предаётся настигнувшей его «стихотворной горячке». Он поселяется в квартале студентов (Латинском) – напротив Сорбонны, записывается на факультет словесности, но занятия посещает не слишком усердно. Мандельштам всегда учился безалаберно, отдавая основную часть времени всепоглощающей страсти – стихам.

Летописцем его жизни в Париже стал Михаил Карпович, эсер, будущий выдающийся историк, также слушавший в то время лекции в Сорбонне и познакомившийся с юным поэтом 24 декабря 1907 года во время празднования католического Рождества. В своих воспоминаниях он рассказывает: «Беседы свои мы вели либо сидя в кафе, либо бродя по парижским улицам, иногда мы ходили вместе на концерты, выставки, лекции. Помню, как он с упоением декламировал «Грядущих гуннов» Брюсова. Но с таким же увлечением он декламировал и стихи Верлена, и даже написал свою вариацию Gaspard Hauser’a (стихотворение Верлена о прославленном разбойнике). Как-то мы были с ним на симфоническом концерте из произведений Рихарда Штрауса под управлением самого композитора. Мы оба (каюсь!) были потрясены «Танцем Саломеи», а Мандельштам немедленно же написал стихотворение о Саломее».

В письмах родителям благодарный сын, дабы их успокоить и заверить в отсутствии революционных пристрастий, подробно описывал свою жизнь. Так, в письме к матери от 7(20) апреля 1908 года он рассказывал: «Утром гуляю в Люксембурге (Люксембургском саду). После завтрака устраиваю у себя вечер – т.е. занавешиваю окна и топлю камин, и в этой обстановке провожу два-три часа. Потом прилив энергии, прогулка, иногда кафе для писания писем, а там и обед…  После обеда у нас бывает общий разговор, который иногда затягивается до позднего вечера».

В мае 1908 года Мандельштам возвращается домой. Так закончилась его парижская сага, оставившая в сборниках первые восторженные стихи, а на парижском доме – мемориальную доску.

Дальше была бурная, интересная жизнь. После поездки по Крыму в 1919 году, будучи два раза арестованным и красными, и белыми, и два раза чудом спасшись от расстрела, встал вопрос: эмигрировать, или остаться. Он остался…

«…В ноябре нас стали заедать породистые белые вши, и начался тиф. В конце декабря, за несколько дней до Нового года, нас утром повели в баню, на санобработку. Но воды там не было никакой. Велели раздеться и сдать одежду в жар-камеру. А затем перевели в другую половину помещения, в «одевалку», где было ещё холоднее. Пахло серой, дымом. В это время и упали, потеряв сознание, двое мужчин, совсем голые. К ним подбежали держиморды-бытовики. Вынули из кармана куски фанеры, шпагат, надели каждому из мертвецов бирки и на них написали фамилии: «Мандельштам Осип Эмильевич, ст. 58’, срок 10 лет». И москвич Моранс, кажется, Моисей Ильич, с теми же данными. Затем тела облили сулемой…»

Я от жизни смертельно устал,   

Ничего от неё неприемлю,

Но люблю мою бедную землю.   

От того, что иной не видал.

…Как оказалось, иную видал, да свою покинуть не смог. Вуаля (voilà).

p.s. При написании статьи были использованы стихи О. Э. Мандельштама, eго письма к матери. Воспоминания: историка  М. M. Карповича и бывшего заключенного – Юрия Моисеенко, а также воспоминания автора статьи о начале службы на Краснознамённом Тихоокеанском флоте.