Мой Герой, или Горки с трамплинами — Анна Калинина-Забытовская

II. Влюбился до умопомрачения, что называется. Повреждения в сознании происходили ежедневно и ежечасно. Чистит зубы утром, а в зеркале видит её — Лиду, смеющуюся и распускающую свои изумительные волосы из косы в густую струящуюся копну, которая любого сведёт с ума одним только цветом — белокурым, золотисто-волшебным. 

Волосы были потому ещё волшебные, что мгновенно принимали любую заданную им форму. Закрутит она, сверкая глазками, локон на пальчик, отпустит — получаются великолепные кудри произвольной волной. С ума сойти! С какими бы проблемами ни засыпал вечером после несения служебной вахты, утром — первая мысль о ней, Лидочке, девушке с точеной фигуркой, глазами цвета неба и маленькой балетной ножкой 34-го размера. Где она, хорошо ли спала, и о чем сейчас думает?..

Какое бы кино ни смотрел с друзьями по телевизору (просмотры были коллективными, не у всех были телевизоры, и не у всех — отдельная комната в общежитии), в голове пульсировало одно слово. Вернее, одно имя, самое прекрасное в мире, ее имя -Лида, Лидушка, Лидок. Везде — в голове, в сердце где-то справа, под гимнастеркой, в кончиках пальцев рук и ног, когда бежал на утреннюю пробежку. Это было наваждение, бесконечный круглосуточный коллапс. Так долго продолжаться не могло. И они очень скоро поженились.

Но и её смех, её дурашливое хорошее настроение, однако, тоже долго продолжаться не могло. Настроение делало крутые виражи по семь раз на дню. То смех, то слезы — он не успевал перестраиваться. Лида выросла в детском доме при живой матери. Это было невыносимо больно — знать, что мама где-то с кем-то пьет на кухне свежезаваренный чай, держит за руки старшего брата Ваню, а она, Лида, целыми днями смотрит на тот поворот за изгибом дороги, откуда должна появиться мама и кинуться к дочери с объятиями.

Она, Лида, отдаст за это всё, что у неё есть — ту пластмассовую куклу с льняными волосами в красном сарафане (чудо просто!) У некоторых девочек были тряпочные куклы, со спичками вместо глаз, ушей и прочих кукольных принадлежностей, а ей бабушка какая-то, совсем седая, принесла неожиданно на утренник, а потом выяснилось, что это —  её, Лидочкина, настоящая бабушка. Она отдаст блестящий, хоть и несколько облупленный, как-бы золотой обруч, который предназначался для её, Лидиных, волос, но зачем он ей — её обрили наголо, так удобнее для детдомовских.  Отдаст всё-всё, лишь бы мама скорей приехала за ней и забрала. Куда угодно, но забрала.

Пусть будет холодно и голодно. Пусть отчим будет шпынять её по каждому поводу, приставая с нравоучениями и претензиями по списку. Пусть, она потерпит! Вытерпела же она эту пытку общим строем в столовую и туалет, терпит эту невозможную Люську, которая вечно хвастается, что её папа был «главным по танкам» в войну, которая недавно, наконец-то, закончилась, а папа почему-то пропал…  Выдержала эту новость о том, что она, Лида, никогда своего папу точно не увидит.

Собственно, она никогда и раньше его не видела. Потому что его расстреляли. Как «врага народа», в 1937 году, за несколько месяцев до Лидиного рождения. Только её мама забеременела в конце лета, только осень постучалась в дверь своей мягкой бархатной лапкой, а уже — сирота, почти вдова в тридцать с небольшим. Кто из них возвращался? Перед кем потом извинялись за «непоправимую ошибку»?

Это был главный предмет их споров с мужем. Камень преткновения. Лида почти ежедневно плакала — за что, почему?!  Вот если бы был сейчас жив мой папочка, он бы любил меня за двоих, уж сомневаться не приходится, я бы выучилась музыке, как когда-то мечталось! А так, что – сидеть всю жизнь в твоем гарнизоне среди трёх сосен, кашу варить да деток кормить? Да и деток никаких она не хотела. «Ты что, не понимаешь, — кричала, краснея от   праведного гнева, — не читал Чехова? Рассказ «Спать хочется»?! Так это обо мне! Эти сопливые орущие маленькие существа, они мне надоели до смерти!   Я была служанкой вторую половину детства, когда бабушка все-таки взяла меня, а потом отдала работать, в няньки, чтобы я не была нахлебницей!  Какие дети, ты с ума сошел?! Я для себя теперь пожить хочу!..»

Потом, после детского дома и нескольких лет, проведённых у бабушки на Дальнем Востоке, вскоре после её совершеннолетия, появилась мама. В первый раз. Её настоящая родная мама. Но слушать сказки на ночь уже не хотелось — пришли другие времена. Лида считала — если виновата, попроси прощения. Но та посчитала, что прощение тут совершенно ни при чем, зато самое время взять дочери полноправную опеку над ней, уже почти старой и больной, матерью.

Мать показала Лиде старую чёрно-белую фотографию с обломанными краями, где смотрел на неё светлыми глазами молодой усатый красавец в портупее и форменной военной фуражке, да выцветшую мятую вырезку из газеты. Там, в небольшой статье за 1935 год, было написано о нём — её муже, Лидином отце. Он был красным командиром, талантливым — и пел, и рисовал, и командовал с одинаковым успехом. На газетной фотографии он был в окружении людей, и они были радостно обращены к нему своими благодарными улыбающимися лицами.

Конечно, со страниц газетных полос все обычно улыбаются. Но тут был особенный случай — Лида это ощущала шестым чувством. Или третьим глазом, который у мнительных и тонко организованных личностей спрятан где-то на середине лба.  К тому же, в центре кадра был Он — её отец, и он был строг и серьёзен.

Тогда почему?! — опять не понимала Лида. Если он был талантлив, был хорошим руководителем, если его любили люди, почему его убила собственная страна?! Она не могла соединить в своем сознании такие кощунственные противоположности. А Юра отвечал: «Нет дыма без огня. Значит, был в чём-то виноват».  А что еще мог ответить на это другой красный командир, партийный, выросший на тезисах «Партия — наш рулевой», целями и задачами которой было в 50-е, 60-е, 70-е годы — поднимать престиж страны, вести её в мощной колонне с другими командирами, вперед, к светлому будущему, которое разглядел даже из космоса наш славный Юрий Гагарин? Что мог ответить он, который воспитывался и подпитывался семьей, школой, друзьями, училищем, учителями, коллегами, толпой на улице и в телевизоре — на предвоенных и послевоенных маниакально вопящих лозунгах: «Сталин — отец наш родной!»  Что? Виноват — отвечай.  И это сразу же выводило её из себя. Она вспыхивала мгновенно, как щепка из той печки.  «У тебя были папа и мама, семья настоящая, ты никогда меня не поймёшь!»

И, разбив очередную тарелку, закрывалась одна в комнате на целый день. И плакала, смотря на заснеженную дорогу, ведущую к КПП, где был вход и выход из гарнизона…

Это терпеть было невозможно, каждый день терпеть. Невозможно нормально жить с таким количеством детских обид в сердце. Сердце тогда превращается в глыбу — камень, поросший мхом. И никакие ванночки и обтирания не вернут этому камню сиянье и красоту. Есть, конечно, и драгоценные камни на свете. Но те, которые обросли плесенью — они другие. И через три года таких споров с криками они развелись.

Юра остался служить в том самом гарнизоном под Ленинградом, а Лида укатила на Дальний Восток. К той самой бабушке, которая теперь уже и хотела, чтобы хоть кто-нибудь из «нахлебников» побыл бы рядом… Никто (кроме бабушки) теперь не мешал ей рыдать, проклиная свое сиротство, Сталина и того же Юру, который имел за спиной хорошую, дружную семью, благополучное детство (а он, якобы, рос на булках с маслом?) под родительским крылом, обожающую его многочисленную родню и даже сестру, посылающую ему посылочки на праздники и просто так, без повода  — вязаные собственноручно носочки, грибочки сушеные, тоже собственноручно, и даже банки солений и варений умудрялась переправлять   периодически из Горького в Ленинград, невзирая на некоторое ворчание своего  молодого  мужа и общие трудности с продуктами и со средствами связи в послевоенное  время.

Вот пусть они там все друг друга любят, холят и лелеют! А она, Лида, уйдёт в сопки, спрячет там за серые гладкие камни свое исстрадавшееся тело и душу, вдыхая часами в одиночестве живительную свежесть океанского бриза…  Впрочем, душу разве можно спрятать? Она соткана из такого особенного материала, который впитывает в себя, как губка, все печали и горести. О том, что душа Юрия, её мужа, тоже соткана из чего-то такого нежнейшего, хотя и прочного на первый взгляд, она не задумывалась. О том, что не одна она, а вся страна хлебнула в те годы горя сполна — это её не касалось. Она не смогла получить нормального музыкального образования — вот что её терзало.

Да и плаща такого блестящего, шуршащего и модного, какие все девчонки теперь носили, ей муж так и не подарил, не говоря уж о шубке из натурального меха… Одиночество — спасение, одиночество — пытка. Хорошо, сейчас она спряталась за сопками, а дальше что? Что потом? Что там, за этими сопками, ведь ещё такая молодая?

А тут как раз Юрка прислал письмо: «Как ты там?» (без имени и всяких ласковых прозвищ, разумеется). Но это можно простить, если он задал главный вопрос: хватает ли тебе денег на жизнь? Тепло ли ты одета? Есть ли рукавички? Если тебе на баяне учиться надо — пальчики должны быть теплыми и подвижными. Ага, конечно, откуда их хватает? 23 года — ещё учиться и учиться, а бабушка такая старенькая, её пенсия такая маленькая, и каждый день полы мыть музыкальными пальчиками приходится, и готовить, и перешивать старое. В чём же ей ходить, чем привлечь нового мужа? Ну, муж пока не нашёлся, Юрочка (хотя женихи имеются, приврала она), зато тут есть культпросветучилище. В твоём же гарнизоне, ты же помнишь, нет ничего, кроме трёх сосен, солдатской вонючей столовой и котельной! А может, я стану даже хоровым дирижером, — отчеканила ему имеющая неплохой голос и слух бывшая жена.

Ну, конечно, я понимаю, — вздохнул Юра, — сколько тебе надо в месяц? Я буду помогать. И добавлял: ты только не простужайся там. Если заболела — дыши над картошкой. Помнишь, как у нас всегда делала? А помнишь?..

И замолкал. И посылал, и помогал. Работал, считай, на неё. Самому так хотелось мотоцикл, матери новый приёмник пообещал, но нет, главное, чтобы Лидушка там не мёрзла, не маялась и не плакала. Любящая сестра ему звонила по междугородке, говорила, ты что, обалдел, Юрка? Радоваться надо, что избавился, наконец, от этой истерички! Что она там тебе наплела, что она — из рода Меньшиковых? Ха-ха! Да слушай ты её больше, она и матери своей толком не знает, и отца, а всё туда же — в придворную свиту метит? Сковородки мы неправильно, видите ли, чистим! Вот и пусть идёт в посудомойки, чистит хоть до посинения!  Не нужны нам такие «принцессы на горошине», вон у нас сколько подходящих нормальных невест для тебя, такого молодого и достойного! Выбирай – не хочу.

«Не хочу», — ответил Юра. И закрыл эту тему в обсуждениях с родственниками навсегда.  Впрочем, они всё равно присылали ему соленья и варенья. Которые он не мог теперь есть. Одному ему не интересно было накрывать на стол и что-то там пробовать. В столовке ему всегда порцию супа и каши дадут, а больше ему ничего и не надо.

 Продолжение следует…