Изобличить шпиона

Читаем вместе рассказ А.И.Куприна «Штабс-капитан Рыбников».

Обширное литературное наследие Александра Ивановича Куприна разнообразно и многогранно. Как писатель, Куприн шёл в своем художественном развитии от мелких заметок в газетах, от журналистских репортажей к жанрам художественной литературы — к рассказу и повести. Его журналистская закалка, для которой характерен хлёсткий и сжатый стиль изложения, насыщенность реалиями повседневной жизни,  яркие типажи российской действительности начала ХХ века, отразилась и на его писательской манере: Куприн краток, точен, напряжение в развитии сюжета стремительно, а мельчайшие детали повествования словно выхвачены из реальности. Таков его рассказ «Штабс-капитан Рыбников», написанный автором в жанре психологического детектива, то есть, расследования, основанного на анализе психологии и мотивации поведения необычной личности, оказавшейся в необыкновенных обстоятельствах. Рассказ написан в 1906 году, по свежим следам русско-японской войны (1904-1905г.г.). «Шпиономания» всегда возрастает в условиях войны, и в этом повествовании в центре сюжета — изобличение японского шпиона в столице Российской Империи.

Нам интересен сегодня важный аспект рассказа, который входит составной частью в психологическое расследование журналиста-репортёра, «фельетониста большой петербургской газеты» Владимира Ивановича Щавинского, не сумевшего, однако, докопаться до истинной сущности некоего «штабс-капитана Рыбникова» и вывести его на чистую воду. Чего не смог достичь интеллектуал, прилагая к этому массу разнообразных приёмов, смогла высмотреть и выявить обычная проститутка Настя, изобличившая в штабс-капитане японского шпиона. И это аспект чисто лингвистического толка, касающийся  сферы межкультурной коммуникации и особенностей вторичной языковой личности. На нём мы сегодня и сосредоточимся.

Известно, чтобы запустить лазутчика во вражеский стан, необходимо основательно его подготовить. К этой подготовке относится не только его внешний вид, манера поведения в соответствии с культурными традициями и национальными особенностями страны, но и манера изъясняться. Языковой портрет человека отражает его происхождение, возраст, гендерную принадлежность, уровень образования, отнесённость к роду деятельности и ещё достаточно иных факторов, которые накладывают отпечаток на его речь и стиль общения. В своём рассказе А.И.Куприн наглядно показал, как эти факторы отразились на образе японского шпиона, явившегося в Петербург с разведывательными целями и, казалось бы, безупречно подготовленного японской разведкой.

Своим внешним видом резидент враждебного государства не вызывал никаких подозрений – мало ли в России раскосых типов с желтоватым цветом «калмыковатого» лица? И изъяснялся этот тип на прекрасном русском языке, без малейшего акцента. Но вот что-то в нём всё же настораживало въедливого репортёра. Его постоянно мучил вопрос, где же и при каких обстоятельствах он уже видел это лицо? Но герой рассказа – писатель — так и не смог ответить на этот вопрос. Зато на него сразу же нашла ответ Настя-Клотильда: «А знаешь, ей-богу, ты похож на япончика. И знаешь на кого?  На микаду. У нас есть портрет. Жаль, теперь поздно, а то я бы тебе показала. Ну, вот прямо как две капли воды». И эта похожесть — не столько этническая принадлежность агента, сколько его внутренняя готовность японского военнослужащего, истинного самурая, пожертвовать собой и до смерти  служить своей родине и императору.

Обратим внимание на то, как себя рекомендовал засланный японец: «Штабс-капитан Рыбников». Подозрительного в этом самопредставлении вообще-то ничего нет, разве лишь, что это представление – официальное, а в неформальном общении оно звучит нарочито и неуместно. Так он отрекомендовал себя Щавинскому, подобным же образом он представлял себя во всех присутственных местах, но вот в ночном клубе, в постели с проституткой, так себя отрекомендовать может только иностранец, приученный к речевым клише и не чувствующий, что называется, контекста:

«- Хорошо, лежи, лежи. У, какие у тебя ноги холодные! Ты знаешь, я обожаю военных. Как тебя зовут?

— Меня? – он откашлялся и ответил неверным голосом: — Я – штабс-капитан Рыбников. Василий Александрович Рыбников.

— А, Вася! …»

Обуреваемый подозрениями насчёт нового знакомого, фельетонист внимательно вслушивается в его речь и лишь однажды сталкивается с речевой ошибкой японского шпиона. Употребление невзначай обронённого слова заставляет его ещё раз задуматься над тем, с кем же он имеет всё-таки дело, и в своей речи, исполненной восхищения самоотречением и мужеством иностранного агента, он пытается «расколоть» шпиона:

«Ведь маленькая ошибка, оговорка погубит вас в одну секунду. Вот, полчаса тому назад, вы вместо слова рукопись сказали – манускрипт. Пустяк, а очень характерный. Армейский штабс-капитан никогда не употребит этого слова применительно к современной рукописи, а только к архивной или к особо торжественной. Он даже не скажет рукопись, а сочинение. Но это пустяки».

Речь «штабс-капитана» насыщена словами и выражениями армейского лексикона, по-видимому, выученными среди российских военнопленных.  «Он являлся также по нескольку раз в главный штаб, в комитет о раненых, в полицейские участки, в управление казачьих войск и ещё в десятки присутственных мест и управлений, раздражая служащих своими бестолковыми жалобами и претензиями, своим унизительным попрошайничеством, армейской грубостью и крикливым патриотизмом». Контуженный в голову под Ляояном и раненый в ногу при Мукденском отступлении ни у кого не вызывал подозрений и мог беспрепятственно собирать необходимые сведения в российской столице.

Нарочитое употребление в речи фразеологизмов как раз и настораживает в его языковом портрете: японец уж очень стремится быть похожим на носителя русского языка, перенасыщая свою речь пословицами, поговорками и прибаутками при любых обстоятельствах.

«Смерть покурить хочется, а папирос купить не на что… Яко наг, яко благ… Бедность, как говориться, не порок, но большое свинство».

«Русский солдат это, брат, не фунт изюму! — воскликнул хрипло Рыбников, громыхая шашкой. – Чудо-богатыри, как говорил бессмертный Суворов. Что? Не правду я говорю? Одним словом… Но скажу вам откровенно: начальство наше на Востоке не годится ни к черту! Знаете известную нашу поговорку: каков поп, таков и  приход. Что? Не верно? Воруют, играют в карты, завели любовниц… А ведь известно: где чёрт не поможет, бабу пошлёт».  Именно последняя фраза по иронии судьбы и стала для агента пророческой. Не писатель «расколол» его, а обычная потаскушка.

На несоответствие речи и облика якобы глуповатого штабс-капитана («Тупость, бестолковость, полное отсутствие собственного достоинства… Бедная Россия!…» — так говорили о нём штабные офицеры), воплощавшего в себе «злую и верную карикатуру на русского забубённого армейца»,  его внутреннему состоянию, в котором читались собранность, напряжение, внутренняя сила, сразу же обратил внимание репортёр, прекрасный физиономист. Писателя смутило это противоречие нарочитой внешней напускной глупости, малообразованной речи и  «острого взгляда», «общего выражения этого лица – злобного, насмешливого, умного, пожалуй, даже высокомерного, но не человеческого, а скорее звериного, а ещё вернее – лица, принадлежащего существу с другой планеты».

Недаром при рассказе Щавинского о ночном  штурме самураями Порт-Артура, когда весь отряд японцев вызвался на почётную смерть, и каждый из них, отрубив себе палец, подписал прошение о включении в передовой отряд кровью,  «в горле  у него что-то оборвалось и захлестнулось». «Неожиданное, не виданное до сих пор выражение нежной мягкости легло вокруг рта и на дрогнувшем подбородке штабс-капитана, и глаза его засияли тем тёплым, дрожащим светом, который светится сквозь внезапные непроливающиеся слёзы». Пожертвовать собою ради императора, погибнуть в бою как настоящий самурай  в соответствии с кодексом бусидо – высшая честь для японца.

Щавинский в роли «добровольного сыщика» с каждым днём отмечает всё больше и больше черт в поведении своего нового знакомого, которые не то чтобы не соответствовали, как мы сегодня сказали бы, коммуникативному поведению русского человека, но позволили бы усомниться в их аутентичности, т.е. в подлинности.

«Рыбников не пропускал ни одного солдата, отдававшего ему честь, и сам прикладывал руку к козырьку фуражки с особенно продолжительной, аффектированной тщательностью». Ясно, что офицеры  вне воинских частей иногда позволяли себе не приветствовать нижние чины, но японец следовал строго принятому уставу.

«Когда они проезжали мимо церквей, он неизменно снимал шапку и крестился широко и аккуратно и при этом чуть-чуть косил глазом на своего соседа – видит тот или нет?» И в этих ситуациях агент действует строго в соответствии с выученными им предписаниями. Такая нарочитая набожность вызывает в Щавинском очередное подозрение. И тут же капитан демонстрирует свою религиозность, «отчитав всю молитву «Отче наш» до самого конца, старательно отчеканивая каждый звук. «Шпион!» — решил Щавинский».

Так же тщательно «штабс-капитан» прочитал Щавинскому вслух что-то из журнала, когда тот демонстрировал ему свою библиотеку: «Между прочим, Рыбников открыл книжку какого-то журнала и прочёл из неё вслух несколько строчек. «Это он, однако, сделал ошибку!» — подумал Щавинский, когда услышал его чтение, чрезвычайно правильное, но деревянное, с преувеличенно-точным произношением каждой буквы, каким щеголяют первые ученики, изучающие чужой язык. Но, должно быть, Рыбников и сам это заметил, потому что вскоре захлопнул книжку…»

Насколько важно для агента знать культурную среду (культурный фон), говорит следующий эпизод в рассказе.

«-А-а! Вы знаете Чехова? – спросил Щавинский.

-Кого? Чехова? Антошу? Ещё бы, чёрт побери!.. Друзья! Пили мы с ним здорово… Хоть ты, говорит, и седьмой, а все-таки дурак…

— Вы с ним там на Востоке виделись? – быстро спросил Щавинский.

— Как же, обязательно на Востоке. Мы, брат, бывало, с Антон Петровичем… Хоть ты и седьмой, а …»

Тут вроде бы всё сходится: и о большом российском писателе Чехове слыхал, и в дружеских отношениях мог с ним быть, наверное, во время посещения Чеховым Сахалина, и чеховский текст «Жалобная книга» читал, да вот знание отчества якобы близкого друга  подкачало.

Самоуверенность агента, его чувство внутреннего превосходства, даже не оставляющего у него сомнения в том, что кто-то может оказаться умнее и хитрее его, приводит «штабс-капитана Рыбникова» к провалу. При  затее, когда Щавинский предлагает «капитану» оставить на его письменном столе автограф на память, тот не в состоянии оставить свою собственную русскую фразу, а пишет «тонким, чётким, необыкновенно изящным почерком: Хоть ты Иванов 7-й, а дурак!..», т.е. раз и навсегда выученную фразу из рассказа А.П.Чехова, которую он  уже употреблял на вечере с газетчиками в ресторане и иронически относящуюся к человеку, который хотя и украшен чинами, званиями, степенями и прочим, но, тем не менее, своему высокому статусу не соответствует. Считая окружающих Иванами-дураками, «штабс-капитан», однако, теряет бдительность и окончательно выдает себя своей речью и поведением в «нумерах» при встрече с женщиной лёгкого поведения — Клотильдой, обычной Настей. В счастливом и расслабленном состоянии у него вдруг вырывается «непонятное слово,  совершенно чуждое слуху женщины».

«- Когда тебя разбудить, дуся? – спросила она.

— Разбудить … Утром… Рано взойдёт солнце, и приедут драгуны… Мы поплывём… Знаете? Мы поплывём через реку.

Он замолчал и несколько минут лежал тихо. Но внезапно его неподвижное мёртвое лицо исказилось гримасой мучительной боли. Он со стоном повернулся на спину и странные, дико звучащие, таинственные слова чужого языка быстро побежали с его губ…

Он молчал с минуту, потом опять заговорил длинно и непонятно. Опять помолчал, точно прислушиваясь к чьим-то словам. И вдруг женщина услышала произнесенное громко, ясным  твёрдым голосом, единственное знакомое ей из газет японское слово:

— Банзай!»

Боевой клич японского шпиона, однако, не приводит к высокой трагедии. Всё обернулось обыкновенным фарсом: когда пришла полиция и в дверь постучали, «штабс-капитан» хотел выброситься из окна и как настоящий самурай с боевым кличем на устах совершить ритуальное самоубийство в честь своей страны и императора. Однако Настя-Клотильда, сердобольная русская женщина, всё ещё никак не отошедшая от ночных и непривычных ей ласк чужестранца, его «нежности и страстности»,  ухватила его за левую руку, пытаясь спасти гостя от гибели и, тем самым, воспрепятствовала силе его прыжка на каменную мостовую. После бесславного падения японский агент всего лишь сломал себе ногу… Позор для самурая!

Мастерство А.И.Куприна-писателя ярко проявилось в этом рассказе: нарастающее напряжение в сюжете, словно закручивающаяся спираль, всё ближе и ближе приближает читателя к разгадке. Кульминацией действия является момент, когда эта внутренняя, доведённая до высшей степени напряжения струна в японце лопается, и вырвавшееся «Банзай!» выдаёт его с головой. Развязка действия, однако, происходит совсем не по закону героической самурайской драмы, а вызывает всего лишь улыбку и даже жалость к пытавшемуся покончить с собой провалившемуся агенту японской разведки. Вместо «очаровательной, безумной  и в то же время холодной отваги, может быть, высшего из всех видов патриотического героизма» вышел заурядный провал «диковинного штабс-капитана Рыбникова».

Игорь СМИРНОВ,  Заслуженный учитель РФ, какндидат педагогических наук