И тут явился ко мне мой чёрт… (Рассказ) — Павел Крылов

VI. — Вы бы ещё Ломоносова вспомнили, граф, или там Меншикова. Разве я спорю, что Эдуард Тотлебен был выдающийся человек? Но в чём лично Ваша заслуга? В том, что Вы родились в семье его сына? Но Вы носите титул и считаетесь заведомо лучше меня, дочери простого полтавского крестьянина, — девушка нарочно назвала именно князя Меншикова, чей незадачливый потомок был начальником Тотлебена-деда во время Крымской войны. «Пусть не очень-то задаётся!»

— Советская власть оценивает каждого по его способностям и воздаёт по его труду, а не по заслугам родителей или дальних предков, и тем более не по количеству награбленного ими народного добра. И потому в мире нет власти лучше и справедливее, чем наша. И, если придётся, за неё стОит умереть. Вы сказали, что не можете понять, почему я осталась. Вы, немцы, очень практичные люди. Всё делаете организованно, продуманно, культурно, обдумав и разложив по полочкам. И как будто всё правильно, да только били вас, бьют и будут бить! Потому что Вы забыли: человек — не машина. Он любит, надеется, верит. Я люблю моих друзей, и я надеялась и верила в то, что я смогу им помочь или…

— Или умрёте вместе с ними, потому что выжив, не найдёте себе места, коря и обвиняя саму себя.

— И не говорите, что моя смерть будет бессмысленной, потому что она заставит наш народ ещё больше вас ненавидеть. Вы думаете, мы в тюрьме не знаем, что происходит за её воротами, что город бурлит и негодует, и что вы боитесь нас.

Всё время, пока Ульяна говорила, Тотлебен сидел в своём кресле, опустив глаза и рассматривая стрелки больших карманных часов, которые он вертел в руках, словно держал их впервые в жизни. Он вспоминал свои прежние разговоры с партизанами и подпольщиками, которых приводили к нему, советнику спецотдела 1R («Россия») в днепропетровском генералбецирке, перед казнью или отправкой в концлагерь. Он никогда не требовал от них никакой разведывательной информации, удовлетворяясь чтением досье и отбирая таких «собеседников», которые даже по скупым полицейским документам производили впечатление необычных, неординарных и интересных. Тотлебен не вмешивался в их судьбы: понять, что заставляло их бороться и помогало переносить страдания — такова была поставленная перед ним цель. Понять и писать рекомендации начальству. (Какие там, к чёрту, рекомендации!) Слова, сказанные Ульяной, он слышал уже неоднократно. «Коммунистическое воспитание. Der russische Fanatismus», — пренебрежительно отзывались о них его коллеги. Он же сквозь боль и ненависть к себе, врагу, чувствовал нечто большее — душу. Особенно сегодня.

…Высоких слов он вдоволь наслушался и от германских нацистов: о стране отцов и её величии, о превосходстве немецкой нации, и её исторической миссии, и ещё много о чём. Так говорили вслед за фюрером партийные гауляйтеры с трибун, их повторяли активисты попроще, старые и совсем ещё молодые, вчерашние «гитлерюгенды». Как дворянин, интеллигент и космополит он всегда слушал их с неискусно скрываемым презрением. Особенно, когда вспоминал, какие очереди кандидатов в члены НСДАП из чиновников и артистов, спортсменов и профессоров выстроились летом 1933 г., как лихорадочно метались карьеристы всех мастей, выбирая между СС и СА. Поэтому воспоминание о «ночи длинных ножей» всегда пробуждало в нём тот душевный подъём, который способно породить одно только мстительное злорадство. Нацистская фраза казалась Тотлебену даже не театром, а игрой в театр, которой суждено было продлиться до первого крупного поражения. Но шли годы, а вместо поражений наступило время побед — Австрия, Чехословакия, Польша, Франция. И вот фраза крепла, и всё громче и яростней гремел «Sieg Heil!», хотя вермахт, он видел это, сражался не за фразу, а за старый безоглядный, ещё докайзеровский солдатский долг, долг Тилли и Валленштейна, Мольтке и Гинденбурга, Блюхера, Бенкендорфа и Барклая-де-Толли. Не меньше, но и не больше того. «В день, когда им прикажут сложить оружие, они его сложат, и более не возьмут в руки!» В России, думал он, отправляясь на Восточный фронт и не видя принципиальной разницы между коммунистами и нацистами, всё будет также. И первые месяцы войны, казалось, подтверждали его ожидания: у Тотлебена была кое-какая информация, сколько мелких партийных вождей спасали свои шкуры, заботясь только о своей эвакуации, сколько бывших советских работников, клеймивших фашизм на партсобраниях с упорством заведённого патефона, с легкостью пошли на службу в учреждения «нового порядка». Всё выглядело так. Но получилось иначе. Никакие реальные просчёты и даже преступления режима большевиков не могли поколебать у очень многих людей, у той же Ульяны и её молодых друзей, веры в Идею, а приход немцев только делал Её ещё прочнее, по крайней мере, в данное и конкретное время. Они сами, горе-освободители, помогли ЕЙ стать «инобытием национального русского духа», как сказал бы его любимый Гегель…

-Да, да, — тихо вымолвил немецкий офицер, — Страдающая жертвенность. Типично для русской интеллигентной барышни прошлого века, романтической бомбистки-гимназистки. Удивительно для комсомолки и подпольщицы наших дней. Где он, этот новый тип милитаризованного молодого человека, гладко выбритый, подтянутый, с твёрдой и стремительной походкой, с видом завоевателя, не стесняющийся в средствах и всегда готовый к насилию, одержимый волей к власти и могуществу, что пробивается в первые ряды жизни, но хочет быть не только разрушителем, но и строителем и организатором?! Только с таким молодым человеком из крестьян, рабочих и полуинтеллигенции можно было сделать коммунистическую революцию. Её нельзя было сделать с мечтателем, сострадательным и всегда готовым пострадать, типом старой интеллигенции. Так писал Николай Бердяев об истоках и смысле русского коммунизма, и о таких как Вы, Ульяна, людях, и я полагал его писания за правду. Хо-о-тя, после полутора лет войны я перестал ему верить. Мои враги больше похожи на своих предков, чем это можно себе представить, — Тотлебен помолчал несколько секунд и продолжил, — Считайте мои слова бредом выжившего из ума белоэмигранта, но я всё же должен их Вам сказать. Ваша скорая гибель, конечно, приблизит победу Вашей страны над Германией. Я в этом не сомневаюсь. Прав был граф Шверин фон Крозиг, война на Востоке оказалась невыносимым испытанием для немцев. Но Ваша гибель приблизит и поражение СССР, поражение — как системы. Не перебивайте, дайте договорить, — бросил он, увидев, что Уля намерена что-то горячо ему возразить, — Вы — лучшие люди этой страны, блестящее молодое поколение, рождённое после революции и гражданской войны. Те несколько десятков арестованных в камерах острога, какими бы словами не называл их подлец Соликовский, — это краса и гордость советского Краснодона: вы умны, образованны, талантливы, энергичны. Вы учитесь, пишете стихи, рисуете, и, mein Gott, как великолепно поёте. Из вас бы получились учёные, поэты, артисты, руководители, просто хорошие люди, которых всегда не хватает в любой стране. Но вот, вы приносите себя в жертву. А кто вас заменит? Вас всех и Вас, единственную и неповторимую Ульяну Громову, отличницу и умницу, девушку с необыкновенно одухотворенным лицом? Кто? Шкурники, знающие лишь свой интерес и свою хату с краю? Их бесполезно призывать пожертвовать не то что жизнью, а их повседневными привычками. А страна не может постоянно рождать героев. И когда равнодушные заполонят собой всё, тогда наступит поражение без проигранных битв, военных потерь и оккупированных территорий. Какой-нибудь новый «новый порядок» установится сам собой и, возможно, Ваши выжившие соратники ещё позавидуют погибшим.

Закончив, Тотлебен решился, наконец, заглянуть в её проницательные широко открытые очи, которые она не сводила с него в продолжение всего его долгого монолога. Он их боялся: в их омуте, казалось ему, ничего не стоило утонуть:

— Не слушайте меня, — продолжил он, как-то вдруг выдохшись — Вам будет легче считать всё сказанное мной вздором.

Окончание следует…