Долгая дорога Зинаиды Шевчук

8 июня исполнилось 95 лет Зинаиде Шевчук — одной из старейших жительниц Гатчинского района. Зинаида Павловна переехала в Вырицу из родного Ленинграда-Петербурга в 2000 году. Несмотря на весьма солидный возраст, она просто поражает своей активностью, прекрасной памятью и живостью ума.

Эти качества юбиляра отмечает и председатель Совета ветеранов Вырицкого городского поселения Елена Кочнева. По словам Елены Ивановны, «баба Зина» — непременный участник поселковых праздников, выступает на митинге в честь Дня Победы, встречается с учениками вырицкой СОШ №1. Кроме этого, пенсионерка с полувековым стажем сама готовит, ездит за продуктами в магазин на такси и, если позволяет погода, летом купается в Оредеже.

— Зинаида Павловна, вы помните своё детство?

— Конечно. Родилась я в Тверской области, Калининский район, деревня Ново. Папа, Павел Петрович Цыганков, работал в Ленинграде электромонтёром. А мама, Александра Тимофеевна, когда в 1929 году образовался колхоз, первой вступила в него. И свела в колхоз нашу Зореньку — рысачка у нас была. Правда, корову оставили, и она стала большим подспорьем для нас.

Папа отслужил в царской армии, был офицером в невысоком звании. К сожалению, у меня не сохранилась его фотография, на которой он запечатлён в форме – бравый солдат! Он помнил Цусиму. И даже служил в Александринском театре — подавал шубу самому Фёдору Шаляпину. В театре ставили «Гибель эскадры», и папа там был статистом. У папы был чудный голос — тенор, он замечательно пел. Как и мама.

Папа учил меня штыковому бою (смеётся). Я была высокой девочкой, мне было стыдно, поэтому постоянно горбилась. Так он как ударит меня сзади: «Выпрями спину, убери горб, подними голову, шагай уверенно, смотри прямо!» Воспитывал характер.

А мама умерла в тридцать четвёртом году, ей было всего тридцать два. Она родила шестерых, но остались только мы с сестрой, и нас воспитывал папа. В баню нас мужскую водил. Нальёт, бывало, таз воды, и мы там плещемся. Потом он женился, у нас появилась мачеха, которая родила сводного брата – сейчас он живёт в Гатчине.

В Ленинград мы переехали, когда мне было лет шесть. Сначала я ходила в садик, потом пошла в школу. Мы жили в посёлке Рахья, теперь это 25-й километр Дороги жизни. До финской войны это была погранзона. Доехать можно было только до Мельничного Ручья, а дальше требовался паспорт или пропуск. В Рахье мы жили неплохо. Там был очень красивый деревянный клуб, который не сохранился до наших дней.

— А какой была школа в тридцатых годах? Как Вы учились, чем увлекались?

— В школу я пошла тоже в посёлке, тогда она была семилеткой.  Школа состояла из трёх бараков. В одном занимались начальные классы, в других – ребята постарше. Когда умерла мама, я сильно переживала, запустила учёбу и даже осталась на второй год во втором классе. Но потом боль утраты притупилась, и я продолжила учиться дальше — третий класс, четвёртый…

Сидели мы за партами, в тетрадках писали перьевыми ручками. Чернила с них капали, оставляя кляксы и в тетрадях, и на одежде. Как сейчас помню: пёрышко на ручке было номер 76. А считать мы учились на спичках: раскладывали их, собирали в «узелки» — это десяток, это двадцать, это тридцать. А потом нам принесли большие счёты, и арифметические действия показывали уже на них.

Свободного места в классе было мало, поэтому на переменках мы отодвигали столы, водили хоровод и пели: «А мы просо сеяли, сеяли…» Кроме того, я выходила на сцену в школьном спектакле «Пламя над Гродно». Это был 1939 год, когда присоединили Западную Белоруссию. Я играла роль учительницы. Хожу по классу, преподаю, потом подхожу к окну и говорю: «Пламя над Гродно!» Вот так и проходили школьные дни.

— А где продолжили образование, какую профессию выбрали?

— Школу я окончила в 1940 году. Куда поступать дальше — не знаю. Конечно, я хотела, как и многие девочки, быть артисткой. Но папа это решение не одобрил: профессия ненадёжная, да и работа тяжёлая. «Тогда стану геологом», — предложила я. Я любила географию, историю, литературу, русский язык — гуманитарные предметы.

Мать моей подружки работала стрелочницей на железной дороге, на узкоколейке, и посоветовала ей поступать в железнодорожный техникум. А подружка сагитировала меня (улыбается). Техникум находился на Бородинской улице, недалеко от Витебского вокзала. И мы поступили туда, обучаться железнодорожному делу.

Но неподалёку от техникума, на Фонтанке, стоит Большой драматический театр. Ну, как тут устоять? И получилось, что мы больше времени проводили в театре, чем на лекциях (смеётся). Мы знали весь репертуар, всех актёров, пересмотрели все новые постановки — билеты для учащихся были дешёвые. Мы жили в общежитии на улице Правды, нам платили стипендию — 30 рублей. Вот на них и жили. Да из дома что-нибудь пришлют…

Папа женился в третий раз, и новая мачеха стала для нас настоящей мамой. Она замечательно шила и полностью обшивала всю нашу семью. Папа, бывало, посмотрит, как ловко она работает, и кричит мне: «Зинка, учишь шить! Выйдешь замуж — мужу рубаху не сошьёшь». Я присматривалась, как мачеха шьёт и, действительно, мне это умение в жизни пригодилось.

Но техникум я не окончила, пришлось идти работать — началась война.

— И жизнь сразу изменилась…

— Папа устроил меня ученицей счетовода. А какой из меня счетовод, я ненавижу математику! (смеётся) Перебирала бумажки да на часы смотрела — когда же закончится рабочий день.

Летом 1941-го года нас послали на рытьё окопов в Колтуши. Потом мы пешком перешли в деревню Манушкино, где находился военный аэродром. Там мы занимались устройством укрытий для самолётов. Рядом был лесочек, где вырубали деревца и использовали их в качестве маскировки.

Помню, как взлетает сигнальная ракета. Три истребителя уходят в небо, там разгорается бой. На аэродром возвращаются два самолёта. Мы плачем. Снова ракета! И снова взлетают трое — возвращается один. А мы роем укрытия, рубим деревья, маскируем аэродром — и плачем…

Восьмого сентября сомкнулось кольцо окружения — город оказался в блокаде. А 12-го сентября я поехала на Ржевку, на военный завод, который назывался «Краснознамёнец», и устроилась на работу по производству взрывчатки. Поначалу нам давали молоко, сметану. Потом они пропали. Появилось соевое молоко и шроты. Знаете, что такое шроты? Это опилки, остающиеся после отжима сои, кукурузы. И это не жмых, это самые настоящие опилки!

Мне надо было ездить на работу 28 километров — из Рахьи на Ржевку. Как-то я на завод приехать — приехала, а вернуться домой не получилось. Поезда уже не ходили, всех эвакуировали. Пришла на станцию, а состава всё нет и нет. Куда деваться? А ещё ходил трамвай «десятка» от Ржевки до Финляндского вокзала. Сажусь в этот трамвай, доезжаю до вокзала. Там было хорошее бомбоубежище. Спускаюсь вниз — пусто, людей практически нет. Остались лежаки. Было тепло. Переночевала я там, а утром поехала на работу. И так я прожила в бомбоубежище несколько дней…

Работа на заводе была тяжёлой, выматывающей. Мы же всегда работали под канонадой, под бомбами. Мы работали, а нас бомбили. А у нас вокруг — мешки с тротилом. Конечно, было страшно.

В начале сорок второго мы уже ползали, как сонные мухи. И в январе я попросила дать мне расчёт. Меня рассчитали, я пришла на станцию Ржевка, чтобы уехать домой. Села. Сижу. Рядом сидят люди, подпирая друг друга. Молчат, не тратят силы на разговоры. Поезда всё нет. Хорошо, что рядом был бачок с водой, я пила воду. А есть уже и не хотелось. Была полная апатия.

И кто-то, не помню кто, сунул мне в ладошку кусочек дуранды. Вы знаете, что это? Это жмых от выдавленных семечек подсолнуха. Ой, до чего вкусный! Я положила кусочек в рот и сосала. Тут подали состав. Мы набились в него и ждём отправления. Но никуда не поехали — не было ни паровоза, ни машиниста.

Не знаю, сколько дней я так просидела. То на станции, то в вагоне. Люди в вагонах умирают. Дружинники ходят, собирают трупы и увозят на Пискарёвку. Мужчина, сидевший возле меня, вдруг встал и сказал: «Я здесь умирать не буду! Я пойду пешком. Кто со мной?» Вызвались я и женщина. Мне — до Рахьи, а ей — до Корнево, немножко ближе.

И мы пошли. По тропинке, протоптанной сквозь снежные заносы. Ноги распухли, цинга, двигаться тяжело. Я прошу у мужчины передышки, чтобы немного отдохнуть. «Идти, идти, не стоять, идти!» — отвечал он. Я слышала только этот голос, и шла, шла, как зомби…

Женщина, шедшая сзади, куда-то пропала. И мужчины уже не было. А я стояла возле тропинки, ведущей к нашему дому. Это сам Господь меня довёл! Я открыла дверь, а там сидят все наши — папа, мала Уля, бабушка, сестра Лида и маленький Толик. Я рухнула в сенях. Меня раздели, напоили, покормили, как могли. Я дошла…

Потом мама устроила меня буфетчицей в столовую. Я и раньше ей помогала — мыла котлы, посуду, полы. Она там наскребёт, что остаётся, и приносила домой — тем и питались. В столовой надо было вырезать талончики на хлеб, складывать в коробку, а дома наклеивать. Для учёта. И однажды у меня по этим талончикам не хватило 4 килограмма хлеба! Куда он делся — не представляю. Но со мной работала такая ушлая девица, мать которой была тут же поваром (качает головой). Так что меня обвинили в хищении и дали полтора годика.

— И неужели Вас посадили?!

— Следователь выдал мне документы и послал во Всеволожскую милицию. Приехала я туда и говорю: «Я пришла в тюрьму садиться». Милиционеры посмеялись, приняли документы, поместили в каком-то закутке. Наутро сняли отпечатки пальцев, дали в сопровождающие дедульку хромового, и отправили на Мойку, 47, где было управление НКВД.

Там меня принял такой капитан Максимов. Он нажал на кнопку, вызвал надзирателя, и меня препроводили в камеру. К таким же, как я, преступникам. И началось моё заключение. Каждое утро во внутреннем дворе нас распределяли по работам. К примеру, мужчины пилили и кололи дрова, а женщины разносили их по всем кабинетам управления. Поднимали нас по ночам на уборку снега, который мы сбрасывали в Мойку.

Ребят наших посылали на Пискарёвку за картошкой для милицейской столовой, а они и себе немножко припасали, и нам (улыбается). А после обеда работников управления ребята убирались в столовой и собирали отходы в ведёрко — запасы на завтра. На завтрак нам давали картошку с рыбой. Рыбы было много, её постоянно глушили взрывы, и она шла по реке.

И так я отбыла весь свой срок. 21 октября 1943 года села, 21 апреля 1945 года вышла на свободу. А тут и войне конец (смеётся).

— А как сложилась Ваша послевоенная жизнь?

— После войны продолжить образование не получилось, надо было работать. Сначала трудилась на производстве в оцинковочном цеху — обрабатывали железо. Но это было очень тяжело физически, и я попросила меня перевести. Перешла на приёмку, где были уже готовые оцинкованные листы. И как-то обратила внимание на кран-балку трёхтонный. И захотелось мне почувствовать себя крановщиком: сидеть высоко, видеть далеко (улыбается).

И надо же такому случиться, что на заводе вскоре открылись курсы по подготовке крановщиков! Пошла учиться, сдала экзамены на квалификацию, села в кабину крана. И проработала там 20 лет, тринадцать из которых — в кузнечном цеху завода им. В.И. Ленина. И сейчас мне очень хочется съездить туда, посмотреть, что осталось со времён моей молодости, и какие новшества появились.

На пенсию я вышла рано — в 45 лет. Но всегда продолжала работать. Трудилась и гардеробщицей, и дворником, и уборщицей. Пережила трёх мужей. Вырастила и отдала замуж дочку, воспитала внука. И сегодня, по мере возможности, я стараюсь быть полезной людям и приносить пользу обществу.

Среди многочисленных наград юбиляр выделяет две медали — «За оборону Ленинграда» и «Ветеран труда». И обе они как нельзя лучше характеризуют Зинаиду Павловну Шевчук – пионерку тридцатых, блокадницу сороковых, участницу восстановления города, труженика и женщину непростой судьбы, которая идёт по жизни с высоко поднятой головой. Как в далёком детстве её учил любимый папа.

Николай МОНАСТЫРНЫЙ