Удачи, маэстро!

Олег KALANOV

Беспросветному иммигранту Армену, рассказавшему эту историю, посвящаю.

В Парижском метро, наверное, как и во всех метро мира, в вагонах играют музыканты. Чаще всего, это бродячие румынские цыгане, которых постоянно вылавливает полиция и служба безопасности транспорта.

Есть получившие разрешения играть, официально зарегистрированные артисты и даже целые коллективы из бедных стран, прибывшие на заработки. Но встречаются и непризнанные гении, которые в молодости, не сделав карьеры, или уже в зрелом возрасте разругавшись со своим коллективом, в знак протеста спустился в метро. Вот с такими чаще всего и происходят разные казусы. Об одном рассказал мой друг Армен. А я записал.

…Смычок всё понял, он затих,

А в скрипке эхо всё держалось…

И было мукою для них

Что людям музыкой казалось

Моросил мелкий непрерывный дождь. Сакре-Кёр тонул в мглистой дымке, окутанный серым покрывалом дождевых облаков. Каштаны не спасали от моросящей назойливости. Собирая влагу, роняли тяжёлые капли за шиворот. Метро дышало сыростью. Утреннюю раздражённость усиливал прилично одетый мсье, бурно выражая несогласие с курсом правительства. Он поминутно встряхивал газету, как нашкодившего кота, и, прикрывая глаза, шлёпал ладонью по лбу, словно пытаясь туда нырнуть.

Тишина, только тишина нужна, чтобы все самые слабые голоса, самые незначительные события, слившись воедино, нарисовали единственно верную диаграмму внутренней и внешней политики последней недели. И вдруг… Цк-и-и-и… Тх-и-и-и… Старик приподнял голову и блуждающим взглядом обвел вагон. Сознание, погрузившееся в глубину аналитического обзора, отказывалось возвращаться к реальности. Тк-ахи-и-и-и — вновь донеслось до слуха. Блуждающий взгляд замер на фигуре музыканта. Вернувшаяся мысль наполнила целеустремлённостью взгляд, показав второе лицо – то лицо человека, о котором говорят только глаза.                                                                                                                 — Qu ‘est que ce? (кэскё сэ?) Что это?  Tu es’musissene? (Тю э мюзисьен?)                                     Ты музыкант? Тогда сыграй музыку! — бросил старик, склоняя бронзовое лицо под снегом седых волос над утренним номером «Le Monde», надеясь снова уйти в мир цифр, диаграмм и знаков.

Музыкант глубоко вздохнул, сняв широкополую шляпу, поклонился случайной публике. Послышался шорох смычка. Мелодия вилась сигаретным дымом, грустно кружа по вагону, достигла ушей старика. Весь превратившись в слух, входя в центр впечатлений и мыслей, вызванных этой музыкой, он замер. Смычек осыпал пение струн лепетом горлового свиста. Старик слегка поднял брови над снисходительно улыбнувшимися глазами и сказал:

— Ты — музыкант. Тогда заставь говорить её грустно и хорошо.

— Мсье, — самодовольно возразил скрипач, — я играю на всём, что звучит и трещит. В молодости не был целеустремлён. И эти звуки — не музыка, а рыдание души о загубленном даровании.

Старик окаменел, застыл, ошеломлённый услышанным. Наступило молчание, длившееся вечность. Так немного нужно, чтобы воспламенить порох.

-Ты не музыкант! Ты паяц от искусства! — закричал седой пассажир. — Скрипка — божественна. В ней отдыхают феи, а между струн парят эльфы. Она, как любовь, не терпит фальши и заставляет плакать простые сердца. Музыка — птица, а не спиртные пары! В ней звучит душа. Истинная сущность музыки — великая тайна, мистерия, и чем больше её познаёшь, тем меньше способен дать ей, хоть какое-нибудь определение. Она величественна! Музыка не может быть окутана дымом плотской наживы!

Он в сердцах пнул шляпу с несколькими монетами, лежащую на чехле.

— Но мсье, музыканты ведь тоже…

— Молчать! — заревел старик. И потянулся к бумажнику так, как ошарашенный оскорблением ковбой тянется к кольту. Ни секунды не сомневаясь в том, что пустит его в ход. И тогда…

Бумажник распахнулся, брызнув разноцветьем ассигнаций.

— Согласен! — воскликнул музыкант.

В его глазах старик превращался в китайского императора. Скрипач сыграл отрывок мелодии, полный печально протяжного повторения. Звук дрожал слабым голосом человека, скрывающего горе. Затем усилился, улыбнулся густым переливом. Скрипач водил смычком, заставляя струны говорить волшебным неземным языком.

— Нет, нет и нет! Боже мой, как он заиграет — выть хочется! Ты музыкант и своими руками должен делать чудеса, — продолжал старик, расхаживая по вагону. — Играть нужно ТАК! И ТАК!

Критик несколько раз судорожно взмахнул рукой, будто рассекал землю от полюса до полюса, и в воздухе, заменяя дирижёрскую палочку, мелькнула ассигнация жёлтого цвета. У скрипача выкатились глаза, как у таракана, на которого наступили. Он задвигал усами, не отрывая взгляда от купюры, а из скрипки, заполняя вагон, хлынула радуга. Кружась в вальсе, звуки пробегали по ней, соскользнув вниз, рассыпались звездами, превращались в бабочек, собираясь облачком парили вокруг ламп, и в миг, оборвавшись, раскатывались жемчугом.

В вагоне зашумели. Некоторые, вставая с мест, бросали монеты в шляпу. Скрипач, кланяясь, пытался сделать реверанс, перепрыгивая с ноги на ногу от радости и в предвкушении новых чудес. Обернув взгляд застенчивой теплотой, благодарно смотрел поверх голов. И вдруг споткнулся на серо-стальных глазах старика.

— Это не музыка, а сплошное трю-лю-лю, — возразил тот, задвигав лицом, будто пытаясь поймать во рту ускользающий от зубов орех. — Ты забыл о душе и добиваешь парижан замысловатыми шумами.

Старик говорил в позе по-ленински, фертом, заложив пальцы за края жилетки и выставив ногу вперёд:

— Да, я люблю жест и щедрость. Но ты хитёр и гнусно льстив. Это не музыка! Я хочу услышать, как звучит Франция. Сыграй музыку. Я больше не повторяю. Вот так должна звучать Франция!

Старик хватил газетой о чехол скрипки, швырнул бумажник в шляпу и яростно затопал ногами.

Возбуждение, зародившись глубоко в мозгу, дрожью волнения прокатилось по всему телу музыканта. Распирая нетерпением грудь, шумным прибоем хлынуло в руки. Пальцы забегали по грифу. Пиццикато и флажолет сменяли друг друга. Смычёк, изумляясь мелькал в воздухе выплясывая по струнам па, напоминающие зигзаги молний.

Лунной дорожкой по озеру пробежала сороковая Моцарта и замерла, обещая много. Полилась паводком по лугу, спугнув жаворонка, взмывшего божественно высоко в заоблачные дали, уже почти коснувшись крылом края вселенной. Тут же грохотом камнепада обрушилась вниз до самых глубин, до бури, до грозы, до преисподней. Мелодия жила своей жизнью. Музыкант не был властен над ней как раньше. Отделяясь, она парила, заставляя поднимать головы читающих, замолкать говорящих, вздрагивать и открывать глаза дремлющих.

Скрипка, хохоча и рыдая, передразнивала музыкальные инструменты, то падала вниз, не оставляя не единого шанса контрабасу, то взмывала в верхние регистры, принуждая публику щуриться. Неясные голоса перекликались, потеряв рассудок. Слепое возмущение переходило в припадок рыдания, вопли смешивались с долгим буйным ревом помешанного.

— ПАГАНИНИ! ГЕНИЙ!! ГЕНИЙ!!! — неистовствовал старик. — Вот так! Вот так должна звучать Франция!

Он размахивал руками перед лицом скрипача. Сладко жмурясь, сжимал кулаки и потрясал ими в воздухе так, что казалось, хочет вытрясти не только музыку, но и душу.

Дождь давно закончился и ручейки высохли, но скрипач не мог остановиться, захваченный водоворотом сумасшествия. Ещё немного — и струны задымят. Поезд резко дернул. Динамик чихнул: «Републик». Старик, покачнувшись, стал оседать в кресло, глубоко дыша и шаря рукой в кармане. Воспользовавшись паузой, скрипач завертелся юлой и прошмыгнул в уже почти закрывшуюся дверь, оставив осиротевший чехол и широкополую фетровую шляпу.

— Мсье, Вам дурно?

— А? Что? Не дождётесь!

В глазах снова мелькнул огонёк жизни, губы вытянулись в лукавую улыбку.

Мелькали станции, грохотал вагон, но внутренняя музыка не оставляла сознание, как пульс не оставляет артерий. Неясные чувства неуловимой вечерней тенью метались внутри, тесня и теребя душу.

Старик умолк. Его рассеянный взгляд встречал и провожал пассажиров. В толпе мелькнул человек с контрабасом. Старик тотчас насторожился, застыл, точно потревоженная охотничья собака, тряхнул головой, подхватил свой бумажник из осиротевшей шляпы и пулей вылетел из вагона, растворившись в станционной суете.

«Bon chance, maestro!» — шепнул я ему вслед.